На нервной почве начался гастрит.
Цыгане в длинных юбках жгут костры.
И я кричу им: “Оccupy wall street!”, –
Они не отвечают.

Лежат тела у дерева в пыли.
Наверно, эдельвейсы зацвели.
Мох, плесень, ряска, тина, ветки лип
На пару с иван-чаем.

Там, высоко-превысоко в горах,
Где реже воздух, ветер, град и страх,
Животными поедена кора
И загорают косы,

Не думаешь, что страшно быть одной,
Как портит настроенье жар и зной,
Что мир недобрый, небольшой и злой.
Что помогает осень.

Что каждый, говоря: “а ну заткнись,
Твои слова не переносит высь,
Твоя страна не здесь, переродись,
Кричи, как мы привыкли!”,

По правде ничего не создает.
И ты, одна оставшись, не сдаешь
Любого, кто не так произнесет
Об утопанье крики.

Но ранит все же, ранит. Глупо врать.
Стараешься, выводишь до утра,
Прикидывая, стоит ли карат
Придуманное слово.

И прячешь между полок результат.
Там — ничего. Мои секреты в ряд.
Я продолжаю по ночам летать
Как не умеют совы.

Я продолжаю. Кто рожал дитя,
Неподалеку над землей летя,
Разделит, очень честные хотят
И раздаются фразы,

Когда вот-вот кому-то даришь жизнь.
Когда от боли зрение дрожит,
Когда предназначение лежит
В тебе и ком-то разом.

Все также с текстом, музыкой, холстом.
Болит, не разрешая на потом
Откладывать. И борешься за то,
Чтобы не обезуметь.

А дальше ходишь, будто бы пустой.
Откуда все берется и за что?
И сладок или горек этот стон?
Нелеп или разумен?

На нервной почве начался гастрит.
Цыгане в длинных юбках жгут костры.
И я кричу им: “Оccupy wall street!”.
И чувствую плечами,

Как кто-то получает красоту,
Опору, вдохновение, черту,
Что правильную выбрала версту.
И не переключаюсь.